Председатель областного парламента Сергей Брилка рассказал о своей жизни, работе, семье
Ровно год назад Сергей Брилка был избран председателем Законодательного Собрания Иркутской области. И ожидалось, что наша с ним беседа начнется именно с подведения итогов первого года работы. Это было бы логичным и очень разумным. Однако буквально за пару дней до интервью мы случайно пересеклись 9 мая на шествии «Бессмертного полка». Сергей Фатеевич шел с сыном, внучкой, внуком и нес портреты своих родственников — ушедших ветеранов. По сути, это была встреча четырех поколений — старшего, среднего, молодого и совсем молодого, и выглядела она настолько пронзительной и щемящей, что было бы по меньшей мере странно начинать разговор с чего-то другого. Вся логика и здравый смысл пошли в итоге прахом перед энергетикой Памяти.

Своя история
— Расскажите, Сергей Фатеевич, о своих впечатлениях от прохождения в колонне «Бессмертного полка»…

— Я думаю, они мало отличаются от впечатлений тех, кто шел со мной в одной колонне, или даже тех, кто смотрел это шествие со стороны. Я назвал бы все это единым порывом.Ведь у каждого человека есть своя собственная память, которая связана с событиями Великой Отечественной войны.

— Вашу семью затронула война?

— Конечно. Когда началась война, наша семья жила на Украине и попала, что называется, в самую мясорубку. Три брата моей мамы ушли на фронт, и все трое погибли.

— В колонне «Бессмертного полка» вы несли три портрета. Это были их изображения?

— Нет. Когда началась война, отец работал на железной дороге. Он отступал практически вместе с войсками, а мама осталась в Одессе, в оккупации. Понятно, что в таких условиях почти все документы, фотографии, личные вещи были потеряны, и всю эту историю про своих дядьев я знаю только со слов мамы. А в колонне «Бессмертного полка» мы несли портреты моего тестя, а также дедушки и бабушки со стороны моей невестки. Тестя я похоронил четыре года назад, ему было 88 лет. Он часто рассказывал о войне. 9 мая я, как и большинство жителей России, смотрел телевизор, слушал оставшихся в живых фронтовиков, вспоминал своего тестя. И мне казалось, что с каждым годом истории живых участников тех событий звучат все мощнее и пронзительнее.

— А у вас есть своя история?

— Чаще всего я вспоминаю о своей маме. Пока она находилась в оккупации, ее три раза хотели расстрелять. Уже и ко рву ставили, но каждый раз какие-то силы отводили ее от гибели — не иначе как Господь Бог. Первый раз это случилось, когда через Одессу шел поезд с нашими военнопленными. Исхудавшие, больные, кричат в маленькие оконца: «Дайте воды!» А поезд стоял на станции два или три часа. Мама рассказывала, как они с женщинами наварили мамалыги — это каша из кукурузной муки. Пленные на веревочках из окон спускали кружки, миски, и эту кашу им туда накладывали, они поднимали и ели. Немецкие солдаты смотрели со стороны и не запрещали этого делать. И вдруг появилась вторая смена охраны из румынских солдат. Они прикладами всех этих женщин поломали, побросали на платформу, арестовали и через некоторое время повели расстреливать. Румыны уже ружья взвели, но тут появился немецкий офицер и дал команду отставить. И еще было два случая — оба раза полицаи просто ходили по дворам и забирали людей на расстрел. То ли кто-то стучал из соседей, то ли просто всех подряд отлавливали, и каждый раз мама думала, что все уже… Но она как-то сохранила себя и своих детей, а потом, после войны, и мы появились.

Настоящий сибиряк
— Знаю, что у вас многодетная семья. Хотел уточнить, а сколько всего у ваших родителей было детей?

— Одиннадцать. Четверо родились перед войной и в первые месяцы войны, остальные — после. Мама у меня настоящая мать-героиня с орденами «Материнская Слава» первой, второй и третьей степеней, золотой звездой «Мать-героиня».

— А как ваша семья в Сибири оказалась?

— Закончилась война, у мамы с папой было четверо «военных» детей, и сразу же еще трое появилось: в 1946 году родился Леонид, в 1948-м — Володя, в 1950-м — Петр. Было очень сложно: семеро детей в полуразрушенной Одессе, и всех надо кормить, поить, одевать.… И в то время по стране ездили эмиссары, которые предлагали переехать в восточные районы страны. Обещали, как правило, дом, работу, корову, еще что-нибудь. И вот отец собрал всю нашу семью и приехал сюда, в Иркутск. Здесь тогда работала пересыльная служба, и ему предложили на выбор несколько точек для проживания. Он выбрал Качугский район, село Анга. Наша семья туда приехала в 1953 году, а в 1954-м я появился. То есть я первый сибиряк, который родился в нашей семье. После меня родились еще три сестры — тоже, получается, сибирячки.

— Не жалели в вашей семье, что решились на такие изменения в жизни — из Одессы в Сибирь, да еще в отдаленное село?

— Сейчас я оцениваю эти решения своего отца и понимаю, что он был крайне прозорливым человеком. Он был мастер на все руки, механизатор, строитель. Он был уверен, что даже на селе всегда найдет себе работу, разведет домашний скот — и поднимет семью. Так и случилось: за счет нашего хозяйства выучились старшие сестры и братья, все получили высшее образование.

На коне и на «козле»
— А себя вы с какого возраста помните?

— Думаю, более или менее осознанно — лет с пяти. Самое раннее, наверное, воспоминание связано с нашим соседом. Его звали дед Кузьма, и его дом стоял напротив нашего. У деда была огромная бородища, как у героев книг про купцов, он сам называл себя чалдоном. И вот стучит он рано утром, часов так в пять, в окно: «Федя, — это он так отца моего, Фатея Никифоровича, звал, — поднимай сыновей, прорубь замерзла, надо почистить, колодец почистить, коров поить пора». А на улице мороз под пятьдесят! Отец встает, поднимает старших: «Витя, Коля, Леня, Володя!» Кое-что из работы и нам, младшим, перепадало. Представляете: темно, холодно — но все шли. В доме всегда труд был на первом месте. Так было заведено, и это воспринималось совершенно нормально.

Вот, к примеру, могу вам рассказать, как в нашей семье заготавливали дрова. Не знаю, как сейчас, но тогда было принято так: дрова готовили весной, за лето они подсыхают, а зимой ими топишь. Причем это должны быть обязательно лиственничные дрова, они энергетически самые емкие. Конец февраля — начало марта, у студентов короткие каникулы. Все братья и сестры приезжают домой, мама готовит праздничный стол, батя к этому времени притягивал на тракторе штук 15—16 лиственничных хлыстов метров по 12—14 длиной. И вот выходят три пары: брат — сестра, брат — сестра, два брата, и они эти хлысты одновременно начинают распиливать. Батя — с топором, он колет чурки. Потом, когда все распилено, еще два брата встают колоть. А мы, мелкота пузатая, на санках, кто как может, возим уже готовые дрова во двор. Потом отец их в поленницу укладывал. И полдеревни приходило смотреть, как мы заготавливаем дрова: старики на скамейке курят, бабки семечки щелкают и говорят: «Нина, какая ты счастливая!» А она говорит: «Так кто же вам не дает такого же счастья? Давайте рожайте».

Помню, как братья косили сено. И это тоже была не косьба, а песня! Парни здоровые, крепкие. Встают четверо рядом, идут рядами, и такое впечатление, что прошел комбайн. Мама опускала в колодец ведро с простоквашей, и оно стояло там в постоянной прохладе. Братья косят, потом это ведро поднимают, по две кружки холодной простокваши выпьют — и дальше работают, пока роса не ушла.

— А вы умеете сено косить?

— Конечно, да. Было у кого учиться. Помню, сначала не очень получалось, а потом технику поймал — и дело пошло. Техника в этом деле имеет огромное значение: размеренное дыхание, правильное движение, точная постановка косы. Нужно уметь отбить пяточку косы, наточить. Но это умение пришло позже, а тогда, будучи еще шестилетним пацаном, я только переворачивал сено, помогал его сгребать и на лошади в зароды стаскивал.

— То есть вы в шесть лет уже с лошадью управлялись?

— Вот почему-то когда я об этом рассказываю, все удивляются. Как так: в шесть лет — и на коне! А для меня это вполне нормальным казалось. Помню, отец зовет меня, пацана шестилетнего, говорит: «Приведи мне коня». А конь пасется где-нибудь на лугу, у него передние ноги связаны специальными путами. Я подхожу к коню, глажу его, надеваю узду, начинаю снимать путы. А они не даются, потому что конь ходил все утро в росе, затянул все, намочил — ну никак не справиться! Часто приходилось зубами эти путы развязывать. А потом я придумал использовать для этого палочку: отожму ей узлы, и распутывать проще становилось. Освободил коня — подвожу его к изгороди, чтобы мне было откуда на него запрыгнуть, и без седла, с одной только уздой, к отцу еду.

В этом же возрасте я сел на мотоцикл. Правда, об этом до поры до времени никто не знал. У нас был «М-103», еще в обиходе «козлом» называли, «дедушка» всех советских мотоциклов. И вот как-то, когда братья на учебе были, а отец на летнем стане, я решил до бати скататься, удивить его, так сказать, своим появлением. Завел мотоцикл, до стана доехал нормально. Только пока ехал, рассудил, что отец, наверное, не очень обрадуется, что я на мотоцикле гоняю, и, наверное, даже выпорет меня за это. Поэтому на глаза ему показываться не стал, развернулся и обратно поехал. А мужики тем временем мост разобрали через ручеек Сухой, приток Анги. Что делать? Пришлось по воде ехать. Ручек-то небольшой, надо было только газку добавить — и переехал бы. А мне-то, мальчишке, откуда об этом знать было? Я в воду заехал, сбавил газ, «козлик» у меня заглох, стою почти по пояс в воде. Мужики хохочут: «Ну что, наездник?» А я плачу, не могу мотоцикл из воды вытолкать. Один из мужиков помог мне: мотоцикл вытащил, открутил свечу, продул, прокалил ее и вставил, посадил меня на «козлика» и домой отправил. Я вернулся, потихоньку загнал мотоцикл во двор — и такое, помню, счастье у меня было, что все закончилось для меня нормально.

Правильные грядки
— Как в школу пошли, помните?

— Естественно. В школу я ходил за три километра. Один раз, помню, было минус 40 на улице, и я с братом увязался идти в школу. Я даже и не думал, что мы, первоклашки, скорее всего, не учимся в такой мороз, мне просто интересно было с братом ходить. Он идет простыми шагами, а каждый шаг у него — больше метра, наверное, а я за ним бегом, и то едва успеваю. Прихожу в школу, а учительница наша, Мария Яковлевна, спрашивает: «А ты чего, Сережа, пришел?» — «Учиться». — «Так 40 градусов, мы не учимся!» Стою, расстроился. «Давай я тебе сейчас чего-нибудь дам, занимайся, — успокаивает Мария Яковлевна. — А потом Леня пойдет обратно домой, ты с ним уйдешь». Леня про меня забыл, и обратно бегу один напрямки, через поле, а не через деревню, потому что так ближе. Бегу и боюсь. Мне старший брат рассказывал, что волки вокруг деревни ходят и только ищут, кого бы загрызть. Домой прибежал, мама спрашивает: «Ну зачем ты в школу-то пошел, ведь ясно было, что не учитесь?» А я стою и не знаю, что сказать: ведь мне просто с братом пройти хотелось.

— Жили, наверное, натуральным хозяйством? Все свое — с огорода, из леса?

— Пища была простая, но отменная. У нас в доме всегда были мясо, молоко, сметана, творог. Мама великолепно стряпала. Делала не только хлеб, но и разные куличи, пироги. А самым любимым моим блюдом было топленое молоко. Его делали в чугунке в русской печи, оно получалось всегда с корочкой… Летом — молоко, белый хлеб, лесная клубника. Поешь всего это — и бежишь по росе босиком…. Я постоянно босиком бегал, с 1 мая и до конца сентября, и не простывал никогда.

— Вот вы сейчас рассказывали, как сено косили, с лошадью управлялись…. А чем еще занимались?

— Помню, летом часто приходилось коров пасти. У нас в деревне пастух, конечно, был, но так случалось, что периодически он не мог выйти на работу. И мамки своих пацанов отправляют на пастьбу. А мы коров выгоним в поле и меж собой играем в догоняшки или луки делаем, стреляем — в общем, забываем про коров. А они — нет чтобы нормально пастись, а на совхозное поле заходят, мнут посевы. И вот уже бригадир их бичом гонит, и нам, конечно, тоже достается.

Еще у меня и моей сестры, которая следом за мной, в 1955 году, родилась, была задача обрабатывать грядки: три соточки окучить и прополоть. И вот просыпаешься в шесть утра, и до 11 часов, до жары, эти грядки надо обработать. Я настолько в этом деле преуспел, что, когда я уже женился и на даче теще делал грядки, она всегда спрашивала: «Сережа, а где грядки ты так научился делать?» Они у меня получались высокие, пышные и геометрически абсолютно ровные. Причем все это я делал на глаз, без всяких шнурков, колышков. Так что я научился и грядки делать, и картошку пропалывать, и сено косить. Ну а после того, как я окончил первый класс, мы переехали в Иркутск — и там началась совершенно другая жизнь…

Глазковская прописка
— В самом начале разговора я вас спрашивал, зачем ваша семья из Одессы в сибирское село уехала. Вы мне объяснили — все понятно, логично. А зачем же тогда вы из села уехали? Ведь все же хорошо у вас в Анге было…

— Действительно, жили мы, по деревенским меркам, не хуже других. И все это, добавлю еще раз, было заработано трудом. Однако отец, думаю, понимал, что деревенская жизнь в определенной степени связывала. Старших детей он уже поставил на ноги, они начинали самостоятельную жизнь и могли обойтись без помощи родителей. Помню, как у нас был семейный совет, и отец сказал: «Нина, мы переезжаем в город и даем образование второй половине нашей семьи».

— С чего началась ваша жизнь в Иркутске?

— Сначала я некоторое время прописывался по нашему адресу: Пушкина, 54, квартира 3…

— Как это — прописывались?

— Ну, это же Глазково. Мы едва приехали, как местные ребята меня давай «прописывать». Раза три-четыре пришлось мне сойтись в кулачном бою. Но я же деревенский пацан был, знал, что к чему, положил некоторых особо задиристых ребят. Мне тоже доставалось, но когда на меня выходили компанией. Я помню, однажды кто-то взрослый вмешался в наш спор, чувствительно так мне наподдавал, не помню уже, за что. Я пришел домой, плачу. Кто-то из старших братьев оказался дома — Виктор, кажется. Говорит: «Ну, пойдем, покажи мне его». Приходим, он им объясняет: «Ребята, вы живете вместе и давайте дружить. Вы должны друг друга поддерживать, а старшим наказ дать, чтобы те никогда не встревали в разборки младших, потому что сами будут наказаны более старшими». Чувствую, эта речь определенное действие возымела, притихли все. А брат подходит к тому парню, который меня обидел, поднимает его практически одной рукой и говорит: «Ну, что я буду с тобой делать? Я хочу, чтобы ты запомнил наказы старших». И пошел. И все. С тех пор началась у нас у всех дружба.

— То есть вы тоже стали глазковским хулиганом?

— Почему обязательно хулиганом? Да, глазковские парни умели за себя постоять, в определенной степени любили самовыражение, но большинство из них к хулиганству никакого отношения не имели. Помню, например, как мы все вместе делали каток. По 200—300 фляг привозили на санках из колонки, чтобы залить его. Как-то нас увидел кто-то из сотрудников Свердловского райисполкома, удивился нашему рвению. В ту зиму мы так флягами и заливали, а уже на следующие нам пригоняли пожарную машину. Зимой играли в хоккей, летом в футбол. Там я встретил своего первого тренера по футболу, Вениамина Михайловича Велединского.

— Известный в иркутских спортивных кругах человек….

— Я бы сказал, не известный, а знаменитый тренер по футболу и по хоккею с мячом. Тогда два эти вида спорта в одной связке были. С ним мы занимались на большой, «взрослой» площадке — на «Локомотиве».

Центральный защитник
— Спорт не мешал учебе?

— Сколько себя помню, в школе у меня всегда все было нормально. Я учился в 80-й. Она была тогда двухэтажная, в прошлом в ней размещался госпиталь. Школа считалась ведомственной, относилась к железной дороге. И уже когда я работал заместителем губернатора Иркутской области, по инициативе Геннадия Павловича Комарова, начальника ВСЖД, это старое здание снесли и построили новую школу. Она по-прежнему находится на углу улиц Пушкина и Шмидта, буквально в двухстах метрах от того дома, где я раньше жил. За проект нового здания 80-й школы наш иркутский архитектор Елена Григорьева с группой коллег получила государственную премию. Сейчас школа стоит, работает, и я счастлив, что там появился спортзал.

— Неужели там не было спортзала?

— Был. Но он был размером вот с этот кабинет, где мы сейчас находимся (то есть метров тридцать, не больше. — Ред.). И мы в таком спортзале тренировались. При этом оттуда вышли шесть мастеров спорта. Леня Князьков — знаменитый вратарь нашего «Локомотива», сегодня он работает в «Байкал-Энергии». Сережа Кузьмин, который долгое время играл в высшей лиге в «Крыльях Советов», а сейчас у него два сына играют в Бундеслиге в Германии. Саша Распутин, который играл в питерском «Зените» и в ростовском СКА. Серега Семенов — вратарь, которого вместе со мной после десятого класса взяли в команду мастеров. Саши Распутина и Сереги Семенова с нами уже нет, к сожалению.

Мой первый тренер был Велединский, а потом меня заметил Александр Петрович Веденеев. Это легенда нашего иркутского футбола, воспитавший огромное количество сильных футболистов. Мы играли с его командой на главной городской площадке, на «Труде», и я им забил с центра поля. Он меня подозвал после игры и говорит: «А ты не хочешь всерьез заняться футболом?» Я отвечаю: «Так вроде уже занимаюсь». Он объясняет мне: «Здесь совсем другой уровень, идет подготовка для команд мастеров». И я согласился. С Петровичем мы тренировались практически семь раз в неделю, никаких выходных не было. Спортзалов не было тоже, все тренировки проходили на улице. Зимой — соответственно, на морозе. В 1971 году, когда я оканчивал десятый класс, меня вместе с Серегой Семеновым, моим одноклассником, с которым мы сидели за одной партой, взяли в команду мастеров. Серега — вратарь, я — центральный защитник. Первые весенние сборы — и мы приезжаем в Алушту, на берег Черного моря…. Представляете мои эмоции?

— С кем-то из знаменитых футболистов довелось встретиться на поле?

— Ну, я бы сказал, что и в составе нашей команды мастеров были достаточно известные личности: Витя Подвеско, Сережа Духовников, братья Бутырины, Валера Колчанов, Саша Васелков, Иван Макаров. Если же вы имеете в виду игроков мирового уровня, то параллельно в Красноярске играли, например, такие парни, как Олег Романцев и Саша Тарханов. Слышали, наверное, эти фамилии? Мы с ними чуть ли не с детского возраста встречались, бились друг против друга, одновременно перешли в команды мастеров, и наше соперничество продолжилось уже на взрослом уровне.

«А я ведь тебя, Серега, знаю»
— Романцев и Тарханов всю жизнь связали с футболом. Сначала как игроки, потом как успешные тренеры… А у вас, видимо, был какой-то момент, когда вы решили, что называется, повесить бутсы на гвоздь…

— После школы я поступил в институт народного хозяйства и практически до окончания учебы продолжал играть в футбол. А за год до окончания института меня позвал отец. Как сейчас помню этот разговор, потому что он изменил мою жизнь. «Нина, — попросил отец мою маму, — налей мне стопочку». Она налила, он выпил. После этого обратился ко мне: «Хочу поговорить с тобой серьезно. Сколько времени ты собираешься гонять этот мяч?» «А чего, — отвечаю, — деньги платят». «Нет, — говорит он, — ты учишься хорошо, на следующий год получишь диплом экономиста. Надо определяться с тем, где ты сможешь применить свои знания. Давай думай». А поскольку я так ничего и не придумал, за меня это сделал батя. Все старшие братья были строителями, так что я продолжил нашу семейную традицию. Как раз в этот момент Володя, мой брат, вернулся в Иркутск. После окончания политеха он успел поработать в Забайкалье начальником управления, строил БАМ. В Иркутске устроился в СУ-4 Иркутского домостроительного комбината обычным прорабом. От должности начальника отказался сразу: «Надоело, — говорит, — руководить, хочу просто строить». СУ-4 было создано для освоения 135-й серии. Вы знаете, что это такое?

— Честно сказать, нет.

— 135-я серия — это все наши девятиэтажки, которые построены на Синюшиной Горе, в микрорайонах Первомайском, Университетском. А начиналось это с дома № 11 по проспекту Карл-Маркс-Штадт в Солнечном. Вот в этом управлении я и начал работать.

— Свой первый рабочий день помните?

— Еще как помню. Начальником управления был тогда Марк Абрамович Генич, а главным инженером — Виктор Алексеевич Жидиль. Я пришел устраиваться, Марка Абрамовича нет, секретарь отправляет к Виктору Алексеевичу. Захожу — сидит здоровый кучерявый мужик, килограммов 130, что-то пишет. Раздается телефонный звонок, мужик огромной такой лапищей берет трубку — и давай с кем-то матом ругаться. Трубку бросил и на меня, наконец, внимание обратил: «Чего тебе надо?» «Я молодой специалист, — говорю, — институт окончил, пришел к вам работать по распределению». «Как зовут?» — спрашивает. — «Сергей». — «Фамилия?» — «Брилка». Продолжаю стоять, он что-то опять пишет. Потом открывает тумбочку, ставит на стол бутылку, два граненых стакана и конфету — как сейчас помню, «Ромашку». Конфету разломил пополам, бумажку выбросил в ведро и наливает в стаканы водку — по самые края. «Пей!» — говорит. А я водку совсем не пил, на сборах лишь шампанское иногда разрешали. Я ему объясняю все это. Он опять за свое: «Серега, ты на стройку пришел. Пей, я тебе говорю». Ну, думаю, что делать. Курс молодого бойца, видимо. Выпил, конфеткой закусил. Он на меня одобрительно посмотрел, бутылочку в стол убрал. И говорит: «А я ведь тебя, Серега, знаю. Хожу на футбол, за наших болею, знаю, как ты играешь. Чего это ты к нам?» Я отвечаю: «Батя приказал». «Ну ладно, поиграл, теперь давай будем строить». И Виктор Алексеевич, и Марк Абрамович — это были уникальные люди, настоящие профессионалы. При этом у них было хорошее чувство юмора, и иногда у нас случались очень примечательные истории…

— Например?

— Например, вводим на Синюшиной Горе сразу несколько домов. Ситуация при этом такая: денег на строительство достаточно, а людских и материальных ресурсов не хватает. Плюс планы на объемы, как всегда, завышены. В сухом остатке: дома построили, отделать не успели, а их в конце года кровь из носу сдать надо. И вот приезжает комиссия из Москвы, а у нас две блок-секции недоделанные. Тепло пустили, временное благоустройство закончили, но два-три этажа недоделали: обои не поклеили, сантехнику не установили и прочие мелочи. Марк Абрамович говорит: «Ну что, Виктор Алексеевич, твой выход на сцену». — «Задача, Марк Абрамович, понятная, не в первый раз». А я слушаю и думаю: «О чем это они между собой судачат?» В итоге происходит так: отделывают нижние этажи, заселяют туда людей. Комиссия приезжает, а в этих квартирах гульба идет, и членов этой комиссии выше третьего этажа не пропускают. Наливают, пока те буквально с ног не падают. Комиссия в итоге все подписала, а дом меньше чем за месяц доделали. Просто раньше такая практика была: не сдал вовремя — премия рушится, разные другие неприятности могут быть.

— А вы чем в СУ-4 занимались? Какая у вас работа была?

— Я работал в техническом отделе. Занимался аналитической работой, подсчетом ресурсов, подготовкой проектов производства. Со мной в отделе работал Витя Маятников, сейчас это известный в Иркутске строитель. И вот мы, два пацана — я после футбола, он после техникума — все эти документы готовили. Я два года проработал в этом управлении, потом Марка Абрамовича перевели на другую работу, а на его место пришел мой бывший однокашник по институту, мажористый такой парень. «Ну чего, — говорит, — как будем, Серега, работать?» «Никак», — отвечаю. И ушел в Иркутскжилстрой.
Сразу стал мастером, через полгода прорабом, а через год начальником участка. Через некоторое время меня назначили начальником управления, еще через пять лет — управляющим трестом. На тот момент мне было 36 лет…

— Насколько мне известно, вы были самым молодым управляющим трестом в Советском Союзе….

— Мне тоже это говорили, но я специально этот факт, честно сказать, не проверял. Девять лет я возглавлял Иркутскжилстрой, пока в 1997 году не стал заместителем главы администрации Иркутской области. В 2003 году я ушел с этой должности, а в 2008-м создал Саморегулируемую организацию строителей Байкальского региона. В 2012 году меня пригласили возглавить Иркутское отделение партии «Единая Россия». По партийному списку я был избран в Законодательное собрание Иркутской области, сначала был заместителем его председателя, потом председателем. Такая вот короткая история, но в ней было очень много событий.

Продолжение интервью в следующем номере.

«СМ Номер один»